В январе исполнилось 150 лет со дня рождения Антона Павловича Чехова. Великий русский писатель, родившийся в 1860 году в Таганроге, а всю сознательную жизнь проживший в Москве, всё же отчасти и сибиряк. Так считает омский литератор Александр Дегтярёв, отрывки из эссе которого мы сегодня печатаем.
Было послевоенное время, 1954 год. Как только заканчивался учебный год в школе, все подростки шли работать в совхоз. Я был самым младшим из ребят. В том году мне исполнилось 13 лет, только что окончил седьмой класс. Сегодня мы радовались тому, что на наряде в конторе нас не заставили размешивать раствор на строительстве коровника, а послали грузить кирпич на кирсарай, как в деревне называли совхозный кирпичный завод, который находился рядом с селом Пустынным, в двух километрах от Иртыша. Дядя Трофим – шофёр полуторки – пообещал: если мы быстро загрузим машину кирпичом, то он разрешит нам искупаться и даже немного порыбачить на Иртыше…
И вот я на берегу Иртыша. С крутояра открывался прекрасный вид на окрестности. За широкой лентой реки, за голубеющей далью скрывался неизвестный мне мир. Шумно шлёпая плицами огромных колёс, натужно тащил против течения баржу с лесом буксир «Урал». Речной трудяга скрылся за поворотом, и я увидел на берегу человека, в наклон выбирающего из воды закидушку. Когда я спустился к нему, на песке билась крупная востроносая рыбина с шипами по хребту – осётр. Спрятав добычу в рюкзак и сполоснув руки, старик стал сворачивать цигарку.
Я поздоровался, он ответил кивком и, прикурив, сладко затянулся дымком самосада. Не зная, как завязать разговор, я спросил:
– А что это за пни торчат из воды?
– Да это сваи из лиственницы, – словоохотливо ответил старик. – От пристани давнишней тут остались. Паромной. Здесь ведь как раз Московский тракт проходил. Иртыш-то батюшка был широк, мост ладить не стали, а устроили паромную переправу. Для транспорта тогдашнего – телег, возов… А людей лодкой переплавляли. Тятя мой, Иван Григорьевич, царствие ему небесное, сказывал: как-то по молодости они перевозили в бурю на лодке с того берега лекаря-путешественника, так чуть было не утопли, такая волна была большая. А пока он, отогреваясь, пил в нашем дому чай, переправили на пароме его тарантас. Добрый был человек тот господин, щедрый. Он ещё моему отцу давал лекарство от простуды. А направлялся он далеко куда-то, по рассказам, кажись, до самого края света – на Дальний Восток, нанимая по дороге лошадей и возчиков. А было это давно, ещё в конце того века…
В семи километрах от нашего села сохранились отрезки старинного Московско-Сибирского тракта, или, как его у нас называют – Екатерининского, по которому везли в ссылку Радищева, Чернышевского, декабристов, гнали на каторгу кандальников. Это я знал. Нам в школе рассказывали. Но кто же ехал на край света по этому печальному пути по доброй воле, на свои деньги? – для меня долго оставалось загадкой.
Прошло много лет, и я прочёл путевые очерки Чехова «Из Сибири», написанные им во время путешествия на Сахалин. Четвёртый из них, который и привожу в сокращении, как раз о переправе через Иртыш:
«Подул холодный, резкий ветер, начались дожди, которые идут день и ночь не переставая. В 18 верстах от Иртыша мужик Фёдор Павлович, к которому привёз меня вольный ямщик, говорит, что дальше ехать нельзя, так как от дождей по берегу Иртыша затопило луга; вчера из Пустынского приехал Кузьма, так он едва лошадей не утопил; надо ждать.
– А до каких пор ждать? – спрашиваю.
– А кто ж его знает? Спроси у бога.
Иду в избу. Там в горнице сидит старик в красной рубахе, тяжело дышит и кашляет. Я даю ему доверов порошок – полегчало, но он в медицину не верит и говорит, что ему стало легче оттого, что он «отсиделся».
Сижу и думаю: остаться ночевать? Но ведь всю ночь будет кашлять этот дед, пожалуй, есть клопы, да и кто поручится, что завтра вода не разольётся ещё шире? Нет, уж лучше ехать!
– Поедем, Фёдор Павлович! – говорю я хозяину. – Не стану я ждать.
– Это как вам угодно, – кротко соглашается он. – Только бы нам в воде не ночевать.
Едем. Дождь не идёт, а, как говорится, лупит во всю мочь; тарантас же у меня не крытый. Первые вёрст восемь проезжаем по грязной дороге, но всё-таки рысью.
– Ну и погода! – говорит Фёдор Павлович. – Признаться, сам я давно там не был, не видел разлива, да вот Кузьма напугал. Может, бог даст, и проедем…
…Перед глазами расстилается широкое озеро. Это затопленные луга. Ветер гуляет по нему, шумит и поднимает зыбь. То там, то сям видны островки и ещё не залитые полоски земли. Направление дороги указывают мосты и гати, которые размокли, раскисли и почти все сдвинуты с места. Вдали за озером тянется высокий берег Иртыша, бурый и угрюмый, а над ним нависли тяжёлые, серые облака; кое-где по берегу белеет снег…
Иртыш широк. Если Ермак переплывал его во время разлива, то он утонул бы и без кольчуги. Тот берег высок, крут и совершенно пустынен. Видна лощина; в этой лощине, как говорит Фёдор Павлович, идёт дорога на гору. В село Пустынное, куда мне нужно ехать. Этот же берег отлогий, на аршин выше уровня; он гол, изгрызен и склизок на вид; мутные воды с белыми гребнями со злобой хлещут по нему и тотчас же отскакивают назад, точно им гадко прикасаться к этому неуклюжему, осклизлому берегу, на котором, судя по виду, могут жить одни только жабы и души больших грешников. Иртыш не шумит и не ревёт, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне по гробам. Проклятое впечатление! Подъезжаем к избе, где живут перевозчики. Выходит один и говорит, что плыть на ту сторону нельзя, мешает непогода, что нужно ждать утра. Остаюсь ночевать. Всю ночь слушаю, как храпят перевозчики и мой возница, как в окна стучит дождь и ревёт ветер, как сердитый Иртыш стучит по гробам… Ранним утром иду к реке; дождь продолжает идти, ветер же стал тише, но всё-таки плыть на пароме нельзя. Меня переправляют на лодке. Перевоз здесь держит артель из хозяев-крестьян; среди перевозчиков нет ни одного ссыльного, а все свои. Народ добрый, ласковый. Когда я, переплыв реку, взбираюсь на скользкую гору, чтобы выбраться на дорогу, где ждёт меня лошадь, вслед мне желают и счастливого пути, и доброго здоровья, и успеха в делах… А Иртыш сердится…
12 мая 1890 года».